Шрифт:
Закладка:
– На… на… Надежда, она… ты что? Она мертва? Убита? – Афанасьев метался по скамейке, сдерживаемый наручниками. – Я не убивал ее! Что ты несешь? Ты кто такой вообще?! Откуда ты меня знаешь?
Лев вцепился в него взглядом, вкрадчиво пообещал:
– Скажи, где остальные? Где ты их закрыл? Люда, Соня, Марина, где они? Скажи, где девушки, мы разберемся без крови. Или тебя ад ждет в камере сегодня.
– Я не знаю! – выкрикнул Афанасьев, в его голосе звучало отчаяние. – Я их не трогал! Да поверьте же мне! Надя, где Надя? Она что, правда мертва? Ты не лжешь? Скажи! Когда все произошло?
Лев разозлился от его наглой лжи, актерского кривляния даже перед избитым человеком:
– Ты чего, дурака из меня решил сделать? Хотел убить, подставить, Хвалову на меня повесить? Конечно, с мертвого мента чужого какой спрос. А теперь, когда я с тобой по-хорошему, предлагаю договориться, помочь, ты идиота из себя корчишь. «Не понимаю, не знаю», – яростно передразнил он. – Адвокатишку своего наслушался? А он тебе говорил, как чистосердечные пишутся? Кровью, понял, кровью. Слыхал про такое? Рожу разукрасят, как мне, и ты во всем признаешься. Умолять будешь, чтобы дали карандашик и бумажку. Совершал, не совершал, там уже плевать будет, – он вытянул шею так, чтобы его нарисованные гематомы были совсем близко к Афанасьеву. – Видишь, не рожа, а мясо. Три часа били, пока я не подписал признание по Хваловой. А я свой – мент, правила знаю. Не повезло на чужой земле подставиться. Ну ничего, выберусь, а тебя утоплю в дерьме, как Надьку эту. Утонешь так, что и никто не поможет. Ни деньги, ни адвокат твой. Я знаю, куда ты тела спрятал, догадался. Всех в реку, как и Хвалову, спустил. И ты расскажешь у меня, назовешь это место. Местные рады будут, им все равно, на кого вешать трупы. Лишь бы палки в отчете поставить да премии от начальства получить. Держи, урод, чернил тебе на чистосердечное!
Лев изловчился и с размаху врезал лбом прямо в центр холеного лица. Он успел почувствовать, как на лоб брызнула теплая кровь из разбитого носа. Афанасьев согнулся беззвучно, скрючился в темноте кузова, вытянувшись вдоль лавки. Он замер на несколько секунд, был слышен лишь тихий звон наручников. Лев всматривался в замерший силуэт напротив: неужели вырубился, неужели он переборщил с ударом? Ведь совсем легонько врезал, чтобы напугать подозреваемого посильнее. Не сказать чтобы Гурову эта игра доставляла удовольствие – он всегда предпочитал действовать мозгами, но не кулакам. Но коли ввязался в эту авантюру, приходилось отыгрывать роль разъяренного несправедливым следствием мента.
Вдруг заключенный вскочил во весь рост и заколотил лихорадочно ногами в стену автозака, кулаками по зарешеченному стеклу:
– Помогите, приступ! «Скорую!» Врача!
Гуров затих в удивлении – что за спектакль? Предупреждал майор Сладкевич: Афанасьев – тот еще актер! Только непонятно, для чего все это? Машина тихо начала тормозить, а Афанасьев вдруг рухнул на лавку обратно, согнулся в три погибели и залил пол неприятно пахнущей пеной. Лев подскочил в ужасе, дернулся ему помочь, но тот выгнулся в судороге и с размаху, то ли случайно, то ли намеренно оттолкнул опера длинными ногами. По двери автозака грохнул кулак сопровождающего:
– Что за шум? Чего там устроили?!
– Помогите, помогите, человеку плохо! У него приступ! Его рвет! – теперь Лев ударил пятками в дверь, чтобы привлечь внимание охраны.
Караульный выругался крепко и загремел ключами:
– На пол все легли! Голову вниз!
Он распахнул створку и недовольно поморщился при виде лужи:
– Чего это? – потянул за ногу Афанасьева. – Живой он? Или че, сдох, что ли? Сейчас «Скорую» вызовем. Вот урод, эпилептик, что ли… Черт, машину-то кто мыть будет?
Парень в форме приподнялся на подножку, наклонился и направил луч фонарика в лицо арестанту. Гуров тоже потянулся поближе, чтобы помочь ему – подложить куртку под голову, проверить пульс.
Как вдруг что-то треснуло, темноту расчертила яркая белая полоса, и охранник со стоном рухнул на асфальт. Высокая фигура Сергея пружинисто вскочила на ноги. Задержанный сиганул вниз и бросился в сторону от машины в лесные дебри. Лев в два прыжка кинулся следом, прямо в гущу кустов, под крики второго охранника, который выскочил из кабины:
– Стой, стой, я буду стрелять! Стоять! – Выстрелить он не успел, деревья сомкнулись и скрыли мгновенно обоих беглецов. Парень махнул на них рукой и бросился к товарищу, стонущему у колес спецтранспорта.
В темноте Лев Гуров, почти не различая ничего вокруг, торопливо начал пробираться через бурелом, ориентируясь на тяжелое дыхание и треск веток впереди. Шум становился все ближе, Гуров оттолкнулся от бревна и в прыжке метнулся на бегущего перед ним Афанасьева. Но сложенный атлетически мужчина был выше ростом. Он, ловко крутанувшись, вырвался из захвата. Опер попытался ухватить его за щиколотку, промахнулся, и его рука рассекла пустоту. Беглец вырвался и снова стремительно углубился в чащобу лесопарковой зоны. Позади их бешеного марафона даже не были слышны крики отставших охранников. Только темнота, грохот ломающихся от тяжелых шагов веток под ногами, тяжесть учащенного дыхания.
Лев чувствовал, как больно впиваются сучки в кожу, рвут одежду и оставляют глубокие кровавые царапины на теле. Оперативник лишь сжимал зубы сильнее, стараясь не сбавлять скорость. Вдруг он понял, что не слышит Афанасьева: больше не шуршали ветки, не вторили широким шагам листья своим шумом. Он начал замедляться, стараясь уловить звуки вокруг, как вдруг с глухим хлопком что-то тяжелое врезалось в затылок.
Земля крутанулась перед глазами, ноги подкосились от удара, и Гуров рухнул вперед лицом прямо во влажную смесь из листьев и земли. Несколько секунд он хватал воздух ртом, отчего куски грязи забивали горло. Перед глазами плыли светящиеся мутные пятна, а дурнота и боль волнами раскатывались по телу. Несколько секунд глухого обморока, после чего опер с трудом открыл глаза. Он попытался пошевелить пальцами, чтобы опереться и приподняться, как вдруг расслышал испуганный знакомый голос. Афанасьев с кем-то разговаривал, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик:
